Георгий Фёдоров: «Я в 41-м бросил учёбу и осенью уже пахал зябь»

«Подростки»

 – под таким заголовком к 50-летию Великой Победы в апреле 1995 года в газете «Сельская новь» вышли воспоминания о военном детстве Георгия Васильевича Фёдорова, бывшего редактора районки с 1987 по 2000 годы.

Читать воспоминания детей войны очень волнительно и порой больно до слёз. Но для нас эти грустные рассказы сегодня имеют особое значение. Это дань нашей памяти…

1. Обида

Как-то в кругу знакомых зашёл разговор о военном времени, о том, как тогда работали. Один из собеседников, человек лет сорока, образованный, весьма довольный тем, что нынешняя демократия позволила ему обрести полную свободу, не без ехидства процедил сквозь зубы:

- Не рассказывайте сказку! Работали вы за страх, из-под палки. Попробовали бы не работать - мигом оказались бы на Колыме.

От таких слов мне стало не по себе, но я промолчал, поняв, что нет смысла спорить с таким «демократом», который считает себя умнее и лучше других, хотя его слова до боли в сердце обидели меня. До слёз было обидно за всех тех, кто в войну, не считаясь ни с чем, работал денно и нощно.

А тогда работали и стар и млад. Я преклоняюсь перед вдовами, солдатками той войны. На их долю выпала тяжелейшая судьба, какой не дай бог больше никому. Не легче, а иногда, может, и тяжелее было подросткам, которые с неокрепшим, ещё не готовым к труду организмом взвалили на себя такую тяжесть, какую в мирное время брал на себя не каждый мужчина. Не зря же многие подростки военного времени с надломленным непосильным трудом здоровьем раньше времени уходят из жизни, как и фронтовики от полученных ран на войне и болезней.

Сегодня средства массовой информации, в том числе и наша газета, постоянно рассказывают о фронтовиках, но реже - о работниках тыла, особенно подростках. Вот почему решил поделиться воспоминаниями и я. Разумеется, время стёрло многое из памяти, но есть такие события, дни, моменты, которые не забудешь никогда. Вот некоторые из них.

До войны мы были как все дети: учились, играли, веселились, резвились, ругались, дрались, мирились. Других забот, считай, и не было, хотя, естественно, успевали и помогать старшим: в поле пололи хлеба, особенно просо, в жатву граблями собирали колосья, дома делали кизяки, окучивали картошку, смотрели за цыплятами и гусятами, нянчили младших братьев и сестёр... Но всё это тоже делали почти как-то играючи. Летом любили бывать на конном дворе. Мне нравился запах потных лошадей, смешанный с ароматом свежескошенной травы, которую охапками таскали мы в кормушки, теснясь между животными. Часто верхом гнали лошадей на водопой на озеро. Я всегда удивлялся тому, что огромная тяжёлая лошадь с тонкими ногами держится на воде как щепка, плавает - будто рысит по твёрдой земле, а ты сидишь на её широкой тёплой спине в чём мать родила, ухитряешься головой окунаться в воду, ликуешь, хохочешь. Хорошо-то как!

Даже война не сразу ввергла нас в печаль. Мы так и оставались детьми. Разумеется, понимали, что война – это очень серьёзно, понимали, пожалуй, больше по опечаленным глазам взрослых. А что касается самой войны, то были уверены, что она быстро завершится победой Красной Армии.

Но она не завершалась. Враг всё глубже вторгался в нашу страну, а из деревни почти каждый день кто-то уходил на фронт. В сентябре забрали и моего папу, Василия Семёновича. Ушёл на фронт и старший брат Алексей, а в апреле 1942 года проводили второго брата, Александра. Им посчастливилось встретить Победу – сейчас они проживают в родной деревне Юламаново, что в соседнем Аургазинском районе. А вот папу мы не дождались.

Мать, Анастасия Семёновна, проводив на фронт троих мужчин, оставалась с пятью детьми, старшему из которых, мне, было двенадцать лет.

 Я в 41-м бросил учёбу и осенью уже пахал зябь. Зимой с такими же пацанами возил солому, сено на конный двор, а также снопы к молотилке, установленной здесь же. Первая военная зима выдалась весьма суровой - стояли трескучие морозы, в иные дни такие, что вылетавшие из сарая воробьи падали камнем на лету. Мы, набирая в рот слюну, выплёвывали её вверх, и она опускалась на землю, вернее, на снег, комочком льда. За день не раз обмораживали щёки, нос, уши и мяли, тёрли их снегом, не снимая с рук грубых шерстяных варежек.

Но время шло. Приближалась весна. В один из апрельских дней в небольшой комнате местной начальной школы состоялось колхозное собрание - началось оно сразу после обеда и продолжалось ещё и после полуночи. Мы, подростки, сгрудились за давно застывшей голландкой и, потеряв всякий интерес к тому, о чём говорили взрослые, перекидывались шутками, колкостями, толкались, хихикали. Старшие просто не замечали нас, так как в набитой людьми душной комнате стоял гул множества голосов. Но если мы всё же перебарщивали, то тут же цыкали на нас: «Эй, пацанва, прекратите, а то мы мигом вас вытурим!»

Меня, как и моих товарищей, интересовало одно: кто кем будет работать на предстоящем весеннем севе. Наконец-то наш бригадир Захар Иванов, недавно вернувшийся с фронта с простреленной рукой, прочитал рабочий план. Услышав своё имя, я обрадовался. Буду бороновать, хотя, конечно, мог бы и пахать. Но тут слово взял сам Пётр Иванович, председатель колхоза.

- Сев надо провести хорошо, - сказал он. - Мужиков почти не осталось. Но всё равно не можем доверять эту работу кому попало. Ты вот, Захар, поручаешь закрытие влаги Георгию. А сможет ли он? Я думаю - нет.

- Он и сейчас работает, как взрослый.

- Сейчас это одно, а бороновать - другое. Вычеркни его из списка. Запиши вместо него Серафима Ефимова.

После его слов на миг воцарилась тишина в комнате. Её нарушил хриплый голос председателя:

- Ты слышал, Захар?

- Слышал. Вычеркну.

Всё. Я весь обмяк, чувствовал себя так, будто по голове огрели оглоблей. Стало обидно и стыдно. Глаза застилали слёзы, в горле застрял комок. Больше не мог оставаться здесь - выбежал на улицу. На миг бросилась в глаза чудесная ночь. В чистом небе мерцали звёзды, редкие деревья на улице оделись в серебро инея, накатанная полозьями саней дорога игриво блестела от яркого лунного света. Но на всё это я уже не смотрел. Шёл, рыдая от обиды и стыда. Мне, державшему в руках плуг, не доверили даже бороновать. Неужели Пётр Иванович мстит за мою первоапрельскую шутку? 31 марта колхозный счетовод Всеволод Вавилов под мою диктовку записал в книге телефонограмм: «Председателю колхоза «Правда» Иванову П.И. 1 апреля к 10 часам утра вы должны явиться в районную прокуратуру›.

Видно, взыграло в нас тогда детство, иначе разве послали бы старика в весеннюю распутицу в райцентр, что расположен от нашей деревни в четырёх километрах. Из-за бездорожья нельзя было (потом, между прочим, выпал снег, похолодало - вернулась настоящая зима) ехать ни на санях, ни на телеге. Можно верхом. Но Пётр Иванович, видать, отъездился. Он пошёл пешком, опираясь на дубовую палку. Вернулся к вечеру усталый, злой. Увидев меня, швырнул палкой, но не попал, тогда с хрипом выдавил:

- Бандит! Я тебе покажу!

Мне стало жалко его, хотел было попросить извинения, но, увидев его перекошенное от злобы сморщенное лицо, дал дёру.

Неужели за этот поступок он лишил меня работы? Как теперь быть? Сидеть дома, когда многие сверстники выйдут в поле? Какой позор. И обидно, и стыдно!

Г.ФЁДОРОВ

(Продолжение следует)